В Милaнe вoкруг aэрoпoртa лeжaли гoры сeрoгo снeгa, и нaд ними висeл плoтный густoй тумaн. Вылeт зaдeржaли нa пoлтoрa чaсa. Пoтoм сaмoлeт стaртoвaл, пoгрузился в нeпрoницaeмую пeлeну и чeрeз дeсять минут вынырнул с нee. Нaд oблaкaми тoрчaли свeркaющиe вeршины Aльп. Чeрeз нeкoтoрoe врeмя oблaкa зaкoнчились, и бeрeгoвaя цепь рaдужным изгибoм вскaрaбкaлaсь oт зeмли дo нeбa. Нeскoлькo минут погодя сaмoлeт пoгрузился в бeздoнную синeву бeз кoнцa и крaя.
Дo пoслeднeй сeкунды пoд крыльями былa вoдa, пoтoм снег на рыжиe oтвeсныe скaлы выдвинулись с пустoты, кoлeсa ткнулись в бeтoн, призeмистoe двуxэтaжнoe здaниe aэрoвoкзaлa oбнaружилoсь нa крaю плoскoй зeмли: Сицилия.
Мeня встрeтил мoлoдoй крaсaвeц с изящнo oткинутoй гoлoвoй, в бeлoснeжнoй рубaшкe – в тoн сдeржaннoй улыбкe, вспыxнувшeй нa eгo смуглoм лицe. Oн нeбрeжнo прoтянул руку – Джaнфрaнкo – и пoдxвaтил чeмoдaн.
Нoчь нaступилa мгнoвeннo. В aвтoмoбилe былo прoxлaднo, пaxлo нoвeнькoй oтдeлкoй. Джaнфрaнкo быстрo oбъяснил мнe прoгрaмму: я приглaшeн извeстным сицилийским мeцeнaтoм в (видах тoгo, чтoбы в дуxe Гeтe прoexaться пo oстрoву, пoжить в Кaтaнии, пoучaствoвaть в нeскoлькиx культурныx мeрoприятияx и сoчинить пoтoм рaсскaз, тaк другими словами инaчe связaнный с этoй пoeздкoй. Дeсятoк тaкиx рaсскaзoв, нaписaнныx извeстными писaтeлями изо рaзныx стрaн, сoстaвят сбoрник. Зa рaсскaз был oбeщaн oчeнь честный гoнoрaр.
Зa двa чaсa мы пeрeсeкли Сицилию и oстaнoвились нa прoтивoпoлoжнoм бeрeгу, oкoлo сaмoгo мoря. Мaлeнький курoртный гoрoдoк кaзaлся вымeршим: oдинoкo гoрeл oрaнжeвый фингал на центральной улице, и вздрагивали в теплом февральском воздухе огни железнодорожного семафора в среднем туннеля неподалеку. Я спросил: можно ли окунаться? Джанфранко посмотрел на меня, чисто на сумасшедшего: вода, конечно, градусов двадцать, а кто же купается в феврале?
В холле гостиницы меня представили меценату: его звали Антонио. Ресторация принадлежала ему. Это был внушительный, коротко стриженный мужчина средних полет, немного застенчивый, с голубыми глазами, длинными ресницами и со сломанным носом, в потрепанном свитере и джинсах, немножко похожий на молодого Энтони Куинна. Совсем просторный холл был заклеен ксерокопиями газетных статей, посвященных деятельности его культурного центра. Антонио познакомил меня с остальными гостями: с переводчицей, семнадцатилетней миниатюрной девушкой за имени Мелисса Пи – автором скандального итальянского бестселлера, с журналистами с Милана, Рима и Палермо.
Теперь, сказал Антонио, потому в межсезонье гостиница пустует, каждый с вас может сам выбрать себя номер. Он предложил экскурсию: гостиница, все разные, были спроектированы с умыслом приглашенными художниками, он собирался до малейших подробностей рассказать о каждом из проектов.
Однова в Цюрихе мне уже пришлось стоять в подобном заведении: спал я под балдахином с наклеенными получай нем золотыми звездами, стены моей комнаты были выкрашены флюоресцентной синей краской и расписаны арабскими письменами, изо середины всей этой «Тысячи и одной ночи» торчал рукомойка, душ и туалет отсутствовали, а под лежанка был подставлен кирпич, ощутимый, нечто вроде знаменитой горошины, сквозь все матрасы и настилы. Я понял, словно пришло время снова погрузиться в глубины гостиничного артистизма.
Бульон же помещение оказалось бункером минуя мебели, разделенным по диагонали получи и распишись уровне груди толстой бетонной полкой и выкрашенным черной и багровой эмалевыми красками. Антонио негласно, как знаток знатокам, объяснил: черновой цвет символизировал допотопный хаос, багровый – первоначальное творческое натуга.
В следующий номер вел узкий предбанник пятнадцатиметровой длины, с несколькими ступеньками. Да мы с тобой двигались на ощупь. В полной темноте послышался сарафановый вскрик. Коридор, добродушно пояснил Антонио, символизирует тяжкий путь познания.
Один из номеров оформил знатный видеохудожник Фабрицио Плесси: стены изо телевизионных экранов, на которых безгранично плескался прибой, черное окно изумительный всю стену, слегка дрожавшее перед напором ветра и гигантская – от стенки прежде стенки – бетонная кровать перед окном. В номере, посвященном Пазолини, в ванной были привинчены к стенам и потолку чем душа продырявленные обломки ржавых труб и железных угловатых ящиков, которые символизировали нелегкую долголетие художника. Еще одна комната была свыше донизу исписана стихами знаменитого итальянского террориста, с которым Антонио находился в приятельских отношениях.
Медовая как настоящий автор скандального романа выбрала «Эротический пещера»: несколько подсвеченных снизу пурпурных кубов, стоявших в пурпурной комнате. Я остановился в «Гнезде любви»: посередине белого заезжий двор стоял бетонный колодец, занимавший около всю комнату. В самом колодце безлюдный (=малолюдный) было ничего, кроме огромного круглого отделение. В ванной под потолком находился мужественный ящик с дырками, струи из которого заливали махом все помещение. Унитаз был установлен сверху высоком бетонном подиуме, и когда ми пришлось им воспользоваться, я обнаружил, яко мои ноги не достают после пола сантиметров тридцать. Из стены комнаты торчали железные штыри: вешалки для того одежды были сделаны из арматуры. Мебели безвыгодный было ни в одном из номеров: (как) будто объяснил Антонио, мебель отвлекает. В Цюрихе были тумбочки и платяной сервант, вспомнил я с тоской.
Два раза в жизни я встречал людей, которые таким (образом же часто, как он, употребляли в непринужденном разговоре горлобесие «красота» и «духовность»: это были кинорежиссер Сокуров и ленинградский бандит Репа, который хотел шефствовать искусствам (огромный его «Мерседес» был дотла увешан иконами и четками). Антонио был до (некоторой похож и на того и на другого: Сокурова возлюбленный напоминал возвышенностью суждений, Репу – невообразимо ласковым, открытым и беззащитным взглядом прозрачных вежды. Я спросил у Джанфранко, который, как выяснилось, был ассистентом и близким другом Антонио, нежели занимается меценат. Джанфранко сказал, зачем семья Антонио владеет цементным заводом и многими другими строительными предприятиями. Партитив «семья» прозвучало как в итальянском детективе семидесятых голов. Еле-е позже Антонио рассказал, что возлюбленный не захотел участвовать в семейном бизнесе и зачем на жизнь его несколько полет назад было совершено покушение. Мышиный осколок взрывного устройства был вделан в дальше некуда над кроватью в одном из номеров, возьми него был направлен узкий лучик света – сверкание стали должно было неустанно напоминать постояльцу о мимолетности жизни и о трудностях нате пути всякого протестанта.
Обед состоялся ближе к полуночи. Из-за столом кроме знакомых обнаружилась сызнова единственная пара гостей – знакомые Антонио, североамериканский винодел из Тосканы и его немецкая пенелопа. Узнав, что я живу в Германии, тевтонка поинтересовалась, каково мне там, у нее получи родине. «Грех жаловаться», – ответил я уравновешенно. «Да ладно, – сказала она, колко щурясь и откидывая за плечо густую платиновую волну, – ми-то вы можете не загашать. По-прежнему они там весь строем ходят?» Антонио, смеясь и употребляя узкоспециальные термины изо области радикальной порнографии, рассказал о книжке Мелиссы: набор шла об интимном дневнике школьницы-католички. Немолодая, царственная докуметалистка с Рима со вкусом переводила ми его рассказ.
На следующий календа мы посетили коллекцию бетонных монументов, созданных согласно заказу Антонио и расставленных там и сям в прибрежных горах. Одна изо скульптур – абстракция в духе зрелого модернизма – была установлена в узкой живописной долине, держи берегу реки. Антонио жаловался: непода скульптуры его противники поставили цементный предприятие и завалили берег гравием и щебнем, откровенно над скульптурой установили виадук, возле строительстве которого были украдены многие множество государственных денег. Люди не понимают прелести, говорил он, красота исчезает с жизни. Я смотрел на виадук: гигантские пилоны уходили выспренно в голубое небо, и там, наверху, ото одного, сплошь заросшего оливковыми и лимонными рощами гребня после другого протянулся плавный, тонкий сутулина автострады. От красоты этой постройки, с ее слаженности с пейзажем захватывало шайтан. Монумент, грустно объяснял Антонио у меня по (по грибы) спиной, символизирует расцвет и увядание, смену вечных мировых циклов.
Другая скульптурка была установлена на вершине вершина мира: это был выкрашенный розовой краской путаница, вход в который украшала высокая узкая перекрытие. Арка символизирует женское, порождающее начатие, объяснил Антонио, а лабиринт – собственно житьё. Лабиринт был усеян коровьими лепешками, а в конце него была могила, из которой можно было завидеть одинокую серебристую оливу на фоне неба – обозначение тайны, как объяснил Антонио. Ты да я с Мелиссой бродили по лабиринту, документалистка изо Рима снимала фильм про эту поездку. По части ходу фильма мы должны были всыпать друг другу вопросы. «В твоей книжке более чем достаточно откровенных сцен, – сказал я. – Из всей планетарный литературы что кажется тебе самым эротическим чтением?» – «Ясный путь, Данте, – снисходительно ответила Мелисса, похожая бери маленькую, ладную домохозяйку, – Рай». Разбросанные точно по склонам деревни казались завзятыми театралами, расположившимися в ожидании окрест сверкавшей на солнце сцены моря.
Под вечер было выступление в катанийском университете. В дневное время мы приехали в город. За окнами аппаратура промелькнули черные громадные корабли, обрезанные раскаленным асфальтом причалов, ориентальные орнаменты нате стенах плоского сицилийского барокко, античные развалины, грандиозный собор, купол которого казался застывшим в небе грозовым облаком, колоннады оперного театра, бланжевый, тающий мрамор памятников и фонтанов, светло-синий просвет моря в конце узкой улицы. Греки, римляне, арабы, швабы, испанцы, норманны, итальянцы в области очереди владели этой землей, ка недавно американцы освобождали ее через немцев. Неподалеку от гостиницы был дворец Фридриха Барбароссы, наполовину погруженный в черную застывшую лаву, которой присест от времени заливает Катанию величественная, окутанная облаками Этна.
Народу нате выступление пришло столько, что пришлось с лекционного зала переместиться в центральный. Лишь (только) Антонио успел произнести вступительное дисфемизм, как в зале вспыхнул ожесточенный заварушка: студенты протестовали против присутствия низкопробного коммерческого автора в стенах академического учебного заведения. Они утверждали, что-нибудь книжка Мелиссы – фикция и манипуляция, требовали, дай вам мерзкая продажная мошенница покинула трапезная. Мелисса плакала навзрыд. Телевизионные камеры уткнулись в ее сверкавшее с слез лицо. Красные от негодования старухня вскакивали с мест, кричали что было сил и грозили студентам сухими жилистыми кулаками. Сие была культурная революция наоборот, живой финал полувекового общественного движения: пожилые мятежники пятидесятых опять пламенно атаковали ретроградов и резонеров, румяные скептики двухтысячных без утайки смеялись над бывшими бунтарями. Комната быстро наполнился отчаянными воплями, и исполнение пришлось прекратить.
На следующий нона была запланирована поездка в Либрино: посадский квартал новостроек, спро-ектированный в начале семидесятых знаменитым Кензо Танге. Некоторое минута мы с журналистами бродили по району, разглядывали зарешеченные домофоны, исписанные стены, дворы, по части колено заваленные влажным мусором. Близ нас остановилась машина. Увидев камеры, изо машины выскочили несколько парней в джинсовых куртках с золотыми зубами и сломанными носами. Они стали кое-что-то кричать журналистам, те с оглядкой соглашались. Я спросил, что происходит. Ми объяснили, что эти ребята требуют, с тем чтоб Берлускони немедленно наладил вывоз мусора. Я хотел узнать их, не стоит ли исполнение) начала перестать выбрасывать помои с окон многоэтажных зданий прямо в улицу, но меня отговорили с этой затеи; зато рассказали, благодаря тому у многих сицилийцев сломаны носы. Надо признаться, утром на рынке у молодого колбасника был сломленный нос. (Мы завтракали на рынке, и колбасник с воодушевлением объяснял, размахивая вперед моим лицом двумя мясницкими ножами и заглядывая напрямую в душу, как нужно жить: сперва съесть кусочек колбасы, потом забухать сицилийским вином и потом – он показал руками якобы будто мял тесто – твик-твик-твик, жив не буду подмять под себя какую-нибудь аппетитную курочку.) У беззубого продавца ракушек, по-над головой которого красовался плакат «Пишущий эти строки принимаем кредитные карточки» (и от неведомого, покрытого рыбьей чешуей аппарата тянулся с-под моста прямо в небо иссиня-черный провод), тоже нос был сломан. На практике, в мафиозных «семьях» ребенка сажают получи высокую стену; отец становится внизу и, улыбаясь, просит малыша прыгнуть со стены к нему на цыпки. Ребенок прыгает, родитель отступает в сторону, и хлопец падает лицом на землю: (на)столь(ко) воспитывается недоверие к людям.
Приехал Антонио и рассказал, словно в Либрино живут сто тысяч млекопит, что во время строительства смета проекта был основательно разворован и человек въезжали в квартиры без электричества, отопления, водопровода, канализации. Я спросил, за каким (чертом они это делали, и он сказал, что-нибудь жилье – бесплатное, что это дим социальных домов. Он объяснил вещество своего проекта: на фронтоны сих домов будут проецироваться гигантские портреты жителей пригорода. «Они должны услышать свою красоту, – говорил Антонио, – они должны преисполниться собственное достоинство».
Я заспорил с ним: в таком а пригороде Кельна аналогичным образом оформили станцию дорога). С кафельных стен на прохожих грустно смотрят немцы, турки, поляки, русские – обыкновенные население окружающих новостроек. Ощущение тягостное: по всему вероятию, что они ждут повестки о выселении. «Плохие фотографии», – возразил Антонио. «Отношение собственного достоинства, – сказал я, – нельзя раздать среди людей вместе с социальными выплатами: в этом положение любой гуманитарной помощи. Бесплатной иногда только депрессия, все остальное нужно наколотить. Собственное достоинство, красота – это продукт большого внутреннего труда, а не врожденное мерило и уж тем более не подаяние». Антонио сказал, что я – пессимист и человеконенавистник. Ant. филантроп, что я не верю в утопию. Я сказал ему, почему я приехал из утопии. Некоторое миг мы спорили в кондиционированном сумраке лимузина.
Подле школы, в которой предполагалось очередное речуга, Антонио познакомил меня со своей матерью. Шафер «Роллс-Ройса» открыл дверцу, поклонился, подал руку; пожилая тетка в шубе и в очках с золотой оправой выбралась изо художественного фильма времен экономического бума в современную сон. Она застенчиво поздоровалась. После выступления школьные учителя рачительно накладывали мне на тарелку отличаются как небо и земля вкусности точно так же, по образу это делали бы мамины коллеги в среднем музыкальном школа города Санкт-Петербурга.
Вечером грызня продолжился в баре «Невский», среди портретов Че Гевары, Ленина и Кастро. «За каким (чертом ты вообще связываешься с леваками?» – спросила меня университетская профессорша изо Венесуэлы, латинистка с едва прикрытой платьем татуировкой держи груди: горящее сердце с крестом. «В Европе, – ответил ей миланский моменталист, которого родители назвали в честь Эмилиано Сапаты, – вместе нет других интеллектуалов, только левые». – «Сие не совсем так, – вмешалась молчаливая барышня-адвокат, которую родители назвали в репутация Розы Люксембург, – полно правых, всего с ними трудно, наверное, писателю, у них отчего-то вкус почти всегда аминь сомнительный». Это правда, заговорили шабаш разом, интересно, почему у правых до могилы плохой вкус? «Поехали, я покажу вас одно заведение, – сказала профессорша, – вам увидите, что хороший вкус иногда не только у марксистов».
Утром было вылазка в одной из лучших гимназий города. Двенадцатилетняя гимназистка прочитала фрагмент из моей книжки: главная даная, молодая беременная бездельница оправдывается поперед. Ant. после своим возлюбленным, который зарабатывает себя на жизнь продажей вибраторов в розницу, после то, что она накануне съела последнюю марку ЛСД, во время оно чем пойти застрелить начинающего олигарха. Гимназистка планирование пятнадцати, на вид совершеннейшая медалистка, спросила меня, какие идеалы я был способным бы посоветовать современной молодежи. Я ответил, аюшки? не вижу пользы в идеалах, неравно только вы – не профессиональный скульптор. После выступления вокруг стола собралась гурьба, и началась бурная дискуссия. Отличнице оказалось белый свет не мил объяснить, что такое идеалы и какой) (черт они ей нужны. «Они необходимы, точно вы этого не понимаете», – повторяла симпатия с трогательным отчаянием. Антонио смеялся. Учителя с потухшими лицами стиснув зубы стояли у выхода.
Вечером дома у Антонио, в огромной старинной квартире для центральной площади Катании, был финт. Стены и мебель в квартире, которая являлась синхронно офисом его благотворительной организации, были выкрашены ярчайшими кафешантанными красками с добавлением ослепительных блесток. Выяснилось, ровно Антонио занимается также вопросами гендерной политики. В офисе была оборудована телевизионная ателье. Антонио показал несколько десятков роликов – сие была превосходно сделанная социальная публикация на тему благоустройства Либрино.
В что за-то момент фотограф из Милана предупредил меня, (для того я позаботился заранее о своем гонораре. «Симпатичнейшие людишки, – сказал он, – очень часто бывают небрежны в денежных вопросах, особенно при случае дело доходит до платежей». Всерьёз, люди вокруг были все для редкость симпатичные. Я пожалел, что вскоре до поездки расстался со своим литературным агентом: современное делание невозможно без разделения труда. В конце вечеринки ми удалось, тем не менее, неповторимо вытребовать у Антонио аванс: одну третья часть от обещанной суммы.
Рассказ я отправил в стаж. Он понравился, был переведен, же остальных денег я, разумеется, так что-то не делать (век и не получил – должно быть, без- хватило классового чутья. Всегда у меня были проблемы с апофеозом гуманизма, самым передовым изо всех возможных мировоззрений.